|
Книга Ойшпиц С.М. "Клубок бытия /О времени и о себе/"
 Глава V. Москва. Физико-математический интернат при МГУ. 70-е годы.
50е-60-е годы, очевидно, один из самых непростых и интересных периодов нашей истории, потому что после смерти Сталина были сделаны только первые шаги, связанные с преодолением культа его личности. Но в мире начался постепенный переход от «холодной войны» к мирному сосуществованию, связанный, в том числе, и с молодежным фестивалем 1957г. Кажется, у общества появилась возможность обрести свободу, вздохнув, наконец, полной грудью. Но, к сожалению, обновление и свободное дыхание быстро оборвались, словно не хватило кислорода – говорить смелые вещи, связанные с личностью Сталина, и не только об этом, было чрезвычайно опасно, т.к.могло стоить человеку жизни. Однако, в литературе появились такие смелые люди, как Владимир Дудинцев и Булат Окуджава со своими замечательными песнями и стихами, потом к нему присоединился Владимир Высоцкий, ставший олицетворением этой новой эпохи. А с другой стороны, во времена Хрущева вернулся Лысенко, как «свой природный», так что все происходило, как некогда писал Эразм Роттердамский, что глупость, опирающаяся на опыт простого здравого смысла, стоит выше ума, увлеченного плодами собственного воображения. К тому же, рожденный свободным, человек «повсюду в оковах», как писал Руссо, потому что он всегда от кого-то или чего-то зависит. Готовилась новая программа партии, новая Конституция СССР, обновлялось советское законодательство. А между тем, все эти документы готовили люди с самыми противоположными и разнообразными взглядами, особенно касающимися культа личности Сталина. Искали пути, формы, методы для достижения преобразований и сдвигов, а также достижений нового индустриального и экономического уровня, которые должны быть связаны с изменениями в структуре управления. Однако все это было обречено на неудачу из-за тех ретроградов-советников, окружавших Хрущева, которые сводили на нет разумные преобразования, да и сам он не отличался ни образованием, ни знаниями, ни высокой культурой, зато отличался крайностями и амбициями, излишней эмоциональностью. Вставал остро вопрос о новом лидере страны. После XXII съезда партии многие пересмотрели свои взгляды и относительно культа личности, вернувшись к своим прежним позициям. Известно, что Жуков, по сути, помогший Хрущеву удержаться у власти, был смещен с поста члена президиума ЦК КПСС и министра обороны СССР тем самым Хрущевым, испытывавшим страх перед выдающимся полководцем и сильным человеком.
В атмосфере холуйства и пресмыкательства, все больше воцарявшихся везде и повсюду, самым могущественным ощущает себя главный начальник. В хрущевские времена произошел самый драматичный Карибский кризис, когда мир едва не попал на край ядерной пропасти. Словом, ошибок и просчетов Хрущева, воспарившего в своей власти над всеми, было более, чем достаточно, чтобы его соратники расправились с ним, отстранив его от власти в 1964 г. Когда я пришла в школу-интернат № 18, там уже начинали происходить перемены. Юлий Ким – преподаватель истории и знаменитый бард подписался под письмом в защиту Даниэля и Синявского, уже осужденных, наряду с другими инакомыслящими, и за это поплатился местом работы в интернате, и кроме того, вынужден был взять псевдоним – Ю. Михайлов. К великому сожалению, мне не удалось долго проработать при Раисе Аркадьевне Острой, которая вынуждена была покинуть интернат через три или четыре месяца, уступив место директору Тропину И. Т. –маленькому, невзрачному человеку, чьим «главным достоинством» была принадлежность к КПСС. Но об этом несколько позже.
Р. А. Острая, не успев принять меня, тут же поручила возглавить издание интернатской газеты, собрав вокруг себя самых литературно одаренных ребят, а потом параллельно возглавить передачи по школьному радио. Газета и передачи приобрели значительность и необыкновенную популярность в интернате, сделав и меня очень быстро достаточно привлекательным и популярным лицом среди ребят. Я была принята в интернат только на роль воспитателя, так как вакансии преподавателя не оказалось, в том числе, и в моем 10 б классе, где эту функцию выполнял пришедший прежде меня человек. К тому же и отношения с классом оказались весьма прохладными, т. к. один молодой человек мне заявил: «Мы видели вас раньше, чем вы нас, и вы нам не понравились». Я была обескуражена, т.к. мне было только 32 года, чтобы не быть задетой бестактным заявлением Володи Кричевского, красивого, высокого и неглупого юноши, посему и решила себя особенно не навязывать классу, тем более, что скоро стала популярной, благодаря газете и радио, которыми руководила.
Буквально через месяц после прихода в интернат №18 мне очень повезло: моя коллега-литератор уходила в декрет, оставляя два класса: 9г и 9д. Не дожидаясь назначения в эти классы я сама направилась туда преподавать литературу, сказав об этом завучу, по приглашению самих ребят, буквально объяснившихся мне в любви, к моему удивлению. «Но вы ведь меня совсем не знаете», – сказала я, и получила ответ- «нет, знаем и уже любим вас». И вот однажды, на вторую и третью неделю моей работы, точно не помню, когда я уже начала урок, дверь открылась и в класс вошла Острая Р. А. и завуч - Борис Ивлев, математик. Урок шел живо, речь шла о пьесе Островского «Гроза». По окончании урока директор сказала мне: «Ну что ж, владейте и уроками литературы. Мне урок понравился». Так я стала не только воспитателем, но и преподавателем литературы; правда, это назначение не было занесено в личное дело, что через много лет мне еще аукнется.
Я уже писала, что интернат был создан по инициативе двух академиков для обучения особо одаренных ребят 9ых и 10ых классов, т.к. в школу набирали семь десятых классов и пять девятых, где они должны были получать достойное своих способностей образование, не ограничивающееся только школьными программами, т.к. по естественно-математическим наукам эта программа совпадала с университетской, и осуществляли ее математики, физики, биологи из университета, что же касается остальных преподавателей, то они тоже должны были по уровню совпадать с общей атмосферой преподавания. Как замечательно, что свои уроки я уже 7 лет готовила в Ленинской библиотеке! Это позволило мне создать курс литературы высочайшего уровня, позволивший всем моим ученикам называть школу литературной с физико-математическим уклоном, чем я не могла не гордиться. Итак, у меня через месяц работы в ФМШ № 18 были привычные полторы ставки, плюс к которым появлялись частные уроки, позволявшие жить прилично, не отказывая себе в походах в театры и концерты, бесконечные путешествия по стране и постоянные покупки книг. Жизнь была насыщенной и интенсивной. Но если с учениками, принявшим меня, подарив свою признательность, уважение и любовь, с самого начала сложились отношения, внеся в жизнь радость и удовлетворение, то совсем не так происходило с преподавательско-воспитательским коллективом, где я встретила настороженность, как к незнакомому человеку. Хотя в интернате работали не совсем рядовые преподаватели, по сравнению с теми, кто работал в обычных школах, где мне приходилось работать, но им не хватало такта и интуиции, чтобы понять и принять меня. Я бы сказала, что они выразили ко мне полное равнодушие. Я была достаточно гордым человеком, чтобы отреагировать на их равнодушие полным отсутствием интереса к ним, без всяких попыток искать сближения с кем бы то ни было. Первыми, кто сменил свое равнодушие на подлинный интерес, стали преподаватели, работавшие в моих классах, услышав от своих учеников восторженные оценки меня, как преподавателя, воспитателя, человека. Это были любимый физик Е. В. Сурков и любимый математик Саша Земляков, ныне уже ушедшие из жизни, искавшие дружбы со мной. Оба они, и не только они, любили выпить, что мне мало нравилось, а потому начавшаяся было дружба длилась недолго. Мне было жаль времени, к тому же я никогда не была тусовочным человеком, отличаясь с детства самодостаточностью, предпочитая одинокое пребывание дома с книгой и музыкой в праздники, когда родители с сестрой оправлялись в гости. Я, конечно, участвовала изредка в каких-то сборах, где присутствовали наиболее приятные мне коллеги, но попытки сблизиться со мной кого бы то ни было всегда завершались неудачами для ищущих этой близости. Я была очень занята, ибо моя программа воспитания была чрезвычайно насыщенной, как, впрочем, и уроки литературы: десять – в девятых классах или восемь – в десятых, где было много сочинений и зачетов по поэзии, а я давала на уроках замечательных поэтов, не входивших в программу, таких как Тютчев, Фет, А.К. Толстой, в 9ом классе и поэтов Серебряного века – в 10 м классе, заставляя учить наизусть по десятку стихотворений каждого. Что касается зачетов, то они превращались в интереснейшие великосветские беседы, которые собирали не только моих учеников, но и гостей из других классов. Каждый месяц я водила ребят всех выпусков в Третьяковку, где у нас была замечательная экскурсовод, за два года умевшая преподать всю историю русской живописи. И также раз в месяц в течение двух лет мы изучали западное искусство в ГМИИ им. Пушкина. Мне очень хотелось, чтобы мои ребята были всесторонне развитыми людьми, не замыкаясь только на математике и физике: а Москва предоставляла столько возможностей! Всем своим классам я покупала абонементы в Большой зал консерватории, предваряя каждый концерт подготовкой – рассказом о композиторах и прослушиванием их музыки. У меня были связи с Гитисом и Щукинским училищем, куда мы ходили на все выпускные спектакли. Бывали каждый месяц в Центральном детском театре, где я состояла одновременно членом педсовета и худсовета. Ну и , само собой, возила на экскурсии по архитектурным памятникам Москвы белокаменной. Помню, как один математик мне однажды сказал: «Светлана Михайловна, вы занимаете у ребят слишком много времени». На это я ответила: «Вы ошибаетесь, я дарю им время, обучая пользоваться им с умом, чтобы успевать делать многие вещи». Это был Владимир Дубровский – кандидат наук, который не нашелся, что ответить мне. Ведь в нашей школе-интернате учились ребята отнюдь не из больших городов, мало что видевшие и знавшие до приезда в Москву, а значит, от классных руководителей зависело просвещение и образование, которыми я занималась с большим энтузиазмом. Я всегда получала много писем от ребят, уже закончивших школу, а потом университеты и институты, затем ставших профессорами и докторами наук, свидетельствующих о том, как много я вложила в своих учеников, и как они благодарны за полученные науки. Я процитирую некоторые из них.
«Дорогая Светлана Михайловна, как я рад, что был в моей жизни 1983 г., когда я узнал так много разумного, доброго из Ваших уроков. Преклоняюсь перед Вами. В знак особой, огромной благодарности желаю вам счастья. Ваш ученик Рома» - выпуск 1983 г., студент Минского университета. К сожалению, связи прервались. А вот замечательное письмо, полученное мною в марте 1985 г. от Дениса Косыгина, выпуск 1984 г, ставшего потом доктором наук знаменитого университета США. «Какое счастье. Что я попал именно к Вам в класс. Не будь Вас, насколько труднее мне было бы сейчас. Тот небольшой запас, который я успел получить за время жизни в интернате – составляет теперь единственное окно в культуру, и он бесценен для меня. Светлана Михайловна, без Вашей энергии я бы никогда не получил такой мощный импульс сохранить в себе всё, что имею, не потеряв ничего. Без вас бы я не стал человеком. Я до сих пор с волнением и трепетом вспоминаю Вас. Сколько добра и нежности, сколько душевных сил отдали Вы мне. А шишки – кто их считал, – это ерунда, ведь все равно на пользу, на благо мне… Память будет бережно хранить наши радости, печали, споры, разговоры… И все это Вы. Только Вам мы обязаны всем этим богатством и счастьем. Спасибо!!! Память наша вас не оставит, думы наши Вами полны… я люблю Вас как свой идеал».
А вот еще один профессор, доктор наук из академии наук в письмах 2002 г. из Америки, где он работал два года, писал мне несколько более лаконично. Это Лукичев Владимир выпуска 1972 г.: «Светлана Михайловна, для меня Вы всегда были гуру –главный учитель жизни… У меня есть своя позиция жизни, на которую вы особенно оказали влияние. Это влияние не связано с чем-то конкретно, оно – в восприятии жизни».
Во многих письмах своих учеников я читаю о побудительной силе посеянных мною семян или моих усилий, помогающих найти себя и лучшее соотношение между глубиной и широтой в поисках смысла жизни и желанием сделать что-то значительное.
Я остановлюсь еще на нескольких оценках мой личности, чтобы не показаться самоуверенной и хвастливой.
В 1978 г. мой класс окончила Рита Симукова, сейчас инженер, ее письмо я получила из Риги. Она пишет: «Вас всегда отличались от остальных и вызывали любовь и уважение Ваших учеников оптимизмом и неутомимостью в борьбе с пошлостью жизни, со скукой, серостью, мещанством; умением увлекать, зажигать, а еще огромным терпением, с которым Вы, проводив очередной выпуск, облагороженный и облагоображенный Вашими усилиями, принимаете новых троглодитов… ». «Троглодит» – мое любимое слово, подаренное моим ученикам, всегда произносилось с иронией.
В том же классе выпуска 1978 г. учился будущий профессор, доктор наук Сергей Шабанов, сейчас работающий в Америке и читающий лекции в Европе, написавший письмо во времена учебы в аспирантуре, с которым мы до сих пор дружим, как и со многими другими. «У Вас все получалось вдохновенно, и, не смотря на оболдуйство учеников, оказывало сильно воздействие. Недаром чаще вспоминают ваши уроки и зачеты, чем физику и математику. Именно с Вами связаны крайне эмоциональные воспоминания… Я хочу сказать, что Вы воздействуете уже только примером личного существования, т.е. через барьер расстояния! И я думаю, многие и не замечают этого, и если кто-то плох, то это удерживает его от еще большего падения. И Ваш уход – это как падение для кого Злого, а для кого Доброго гения»…
Ну и завершу эти высказывания своих учеников еще одной короткой фразой Вячеслава Титова, тоже профессора и доктора наук, выпускника 1976 г.: «Нравственный заряд, полученный от Вас, пожалуй единственная прочная опора жизни. Более бескорыстной и одухотворенной любви, кроме Вашей к нам, я, к сожалению, больше не встречал»… На самом деле, цитирование можно было бы продолжать, т.к. за долгую жизнь я получила огромное количество потрясающе умных и интересных писем, с большим удовольствием прочитанных сейчас. К ним по разным поводам я еще обращусь, т.к. в них нашло яркое отражение быстротекущее и драматически изменяющееся время, которое тоже является героем моих мемуаров.
Закончился первый год в интернате, мой первый выпуск, с которым я проработала не полный год, ушел из школы в 1970 г.. Кстати, в нем было четыре еврея, из которых в университет, который готовил именно для себя учеников интернате, не взяли ни одного. В интернате, вообще, в каждом классе были считанные евреи: от одного до трех и редко кому из них удавалось стать студентом МГУ или физтеха: такова была политика партии и правительства, всегда направленная против евреев. Евреи сдавали экзамены в МГУ в отдельной аудитории, где им давались нерешаемые задачи, а принимали их молодые преподаватели, испытывавшие особое удовольствие от завалов очень умных и талантливых ребят, которых охотно брали рядовые вузы, где по окончанию они поступали в аспирантуры, защищая кандидатские степени, а потом покидая страну, где ни жить, ни заниматься наукой становилось невозможно.
Первый год работы в ФМШ №18 закончился замечательной поездкой в Крым на подвязку винограда и уборку фруктов, которые сочетались с грандиозным путешествием по всему Крыму. Остановка была в Коктебеле на берегу Черного моря почти рядом с домом-музеем Максимилиана Волошина, где я не раз наблюдала те поэтические картины, которые то и дело возникали в его дивных стихах, рожденных солнцем, водой, облаками, огнем – всем, «Что есть прекрасного в мире».
И мир – как море пред зарею,
И я иду по лону вод,
И подо мной и надо мною
Трепещет звездный небосвод.
Гулкие морские берега!, запах и «голос моря», «Клики ветра», «излом волны», сияющий аметистом, «пустыня вод», толкающая «чёлн волна» – постоянные образы его поэзии, бывшие там, в Коктебеле постоянно на слуху, потому что Волошин и Коктебель неразделимы, навсегда слиты воедино.
Дрожало море вечной дрожью.
Из тьмы пришедший синий вал
Победной пеной потрясал,
Ложась к гранитному подножью.
Звенели звезды, пели сны…
Мой дух прозрел под шум волны.
Меня привлекал дом Волошина, где я была несколько раз, вспоминая, что здесь много раз гостила Цветаева, чью первую книгу приветствовал Волошин, бывший тонким критиком, с которым она с большим удовольствием говорила о поэзии и эти беседы положили начало их дружбы, несмотря на большую разницу в возрасте. Неслучайно Цветаева вспоминала о своих поездках в Коктебель и о встречах с Волошиным, как о самом счастливом времени своей жизни. Здесь в 1915 г. состоялась и первая ее встреча с Мандельштамом, про которого она пишет, что «он был общим баловнем…, может быть, раз в жизни, когда поэту повезло, ибо он был окружен ушами – на стихи и сердцами – на слабости».
Вообще Коктебель для всех, бывавших там, стал второй родиной или «месторождением духа», по выражению Марины Цветаевой. Кто тут, в этом доме, только не бывал, будучи друзьями Макса Волошина, не только поэта , но и художника: Лентулов, Канадуров, Лев Бруни, Нахман, Оболенская…
Он умер в 1932 г. и был похоронен на высокой горе, куда я тоже поднималась несколько раз. Марина Цветаева посвятила ему интересный очерк, который я прочитала только в конце 80х годов, когда мне был подарен ее двухтомник.
Однако я увлеклась воспоминаниями о Коктебеле, одном их поэтичнейших мест, где мы с интернатовцами и четырьмя преподавателями жили три недели, убирая и подвязывая виноград и фрукты. В интернате была традиция: после 9го класса ездить с ребятами к Крым на сельскохозяйственные работы, сочетая их с путешествиями, потому что все вместе занимало около сорока дней, позволяя в субботы и воскресенья, и всю вторую половину дня посвящать паломничеству по самыми интересным местам. Кстати, в Крыму вместе с интернатовцами бывал и Юлий Ким, создавший здесь целый цикл прекрасных песен, бывший на слуху и переписывавшийся с многими интернатовцами из поколения в поколение. Одной из самых запомнившихся, ядовито-ироничной была песня, связанная с традицией писателей, имевших свой дом творчества в этом дивном волошинском месте, где они любили проводить лето.
В Коктебеле, Коктебеле,
На лазурной колыбели
Цвет всей литературы СССР
А читательская масса
Где-то рядом греет мясо
Пляж для писателей
Читателям же нет. }2 раза
На большом пустынном пляже,
Предположим, где-то ляжет
Наш дорой Мирзо Турсун-заде
Он лежит и в ус не дует
И заде свое турсует,
Попивая коньячок или алиготе…
Интересные места возле Коктебеля мы, конечно, исследовали после обеда, работая только до часу дня, побывав в знаменитой пещере Федора Шаляпина, слышавшей его гениальный голос. Конечно, проникали и в другую пещеру с довольно большим и высоким внутренним пространством, освещенную со стороны моря солнцем, снятую в нескольких фильмах. И, конечно, ездили в Старый Крым, где в июле того же 1932 г. скончался писатель-романтик Александр Грин, всегда старавшийся уйти от ненавистной действительности, считая, «что лучше жить неуловимыми снами, чем “дрянью и мусором” каждого дня», как писал о нем Паустовским. Он был человеком нетерпеливым, не умеющим ждать все преобразования, связанные с новым временем, которое приходило слишком медленно. Он отличался свободным и смелым воображением, развитым его увлечением Майн Ридом и Жюль Верном. Впрочем, серая полуголодная жизнь с бесконечными побоями очень отличалась от мира романтического, который предстал в его «Алых парусах». Он покинул Вятку, скитался по портам Черного моря: Одессе, Ялте, Херсоне, откуда он отправился в Баку. Тяжелая жизнь привела к ранней старости, но он не изменил своему воображению. Чем только он не занимался, чего только не испытал будущий писатель, пока не стал солдатом, а потом эсером-революционером и дезертировал из армии, что привело его в Севастополь, превратившийся в его Зурбаган с поэзией морской жизни. Он попал в тюрьму, где начал писать. В 1912 г. началась его «болдинская осень» в Петербурге. Он стал писателем , очень много читал. Потом армия, сыпняк, полуголодное существование и помощь Горького, спасшего и сделавшего для Грина всё, раздобыв паек и комнату на Мойке, а также работу. В 1924 г. они приехал в Феодосию, к любимому морю, а потом в Старый Крым, где он и умер от рака желудка и легких. Так в Старом Крыму он и похоронен на кладбище за старой мечетью, куда мы направились, чтобы вспомнить и рассказать об этой тяжелой жизни человека, бывшего прекрасным пейзажистом, мастером сюжета и психологом, любившим человека, взволнованно писавшим о любви к женщине и верившем, что земля дана для жизни людей. Наши путешествия были беспроблемны, потому что мы приехали из Москвы на своем автобусе, со своим шофером, с которым и ездили по Крыму.
\По дороге в Ялту у нас было айпетринское горное плато с восхождением на гору Ай-Петри. Горная извилистая автодорога позволяет любоваться красотами Крымских гор, а потом мы оказываемся у интереснейшего Большого каньона, где всегда много туристов. Это ущелье с совершенно отвесными каменными стенами, а вдоль них поднимаются высокие утесы. На дне каньона струятся воды горной речки. Оттуда поднимаемся на Айпетринскую яйлу и дальше- на высокую гору Ай-Петри, что значит Святой Петр. Оттуда открывается неповторимое зрелище на морскую гладь, застывшую на горизонте. И извилистая дорога-серпантин, ведущая в Ялту, где нас ждут замечательные пляжи, т.к. само название города в перевода с греческого значит морской берег. Очевидно именно это путешествие – одно из самых впечатляющих. Тепло. Солнце, живописные парки и пляжи – украшение Ялты, отличающейся изобилием зелени в особо знаменитых Ливадийском, Массандровском и Приморском парках, где масса экзотических растений. В Ялте много лет жил А. П. Чехов, а также жили и бывали И. А. Бунин, Л. Н. Толстой, М. Горький. В. Короленко, Л. Андреев и другие.
В знаменитом Ливадийском дворце, который когда-то принадлежал графу Воронцову, проходила в 1945 г. Ялтинская конференция.
Конечно, побывали мы и в Никитском Ботаническом саду. Так как целью нашего путешествия было посетить как можно больше знаменитых мест, то несомненно мы посетили знаменитый бахчисарайский дворец с «фонтаном любви», воспетым и прославленным великим Пушкиным и другими поэтами.
Леся Украинка и Адам Мицкевич посвятили свои бессмертные строки уникальному и необычному памятнику, созданному талантливыми руками мастеров. Посетили мы Алупку, Кара-Даг, Керчь, Севастополь, Феодосию и Симферополь – «город пользы», центр Крыма, город-собиратель, где и рассталась со всеми, т.к. из Симферополя уезжала в Черновцы к родителям, по окончании путешествия по Крыму. Итак, мне выпало настоящее счастье побывать в этой поездке, где были и мои любимые дети из 9 г и 9 д классов, тем более, что это была последняя поездка в Крым из интерната, т.к. после перемены власти в ФМШ, при новом директоре все быстро менялось и хорошие традиции исчезали. А вместе с тем, сколько разнообразных впечатлений получали ребята, участвовавшие в работах и путешествии, какими обогащенными возвращались домой!
Вернувшись к началу учебного года в ФМШ№18, я получила два класса литературы в 9 б и 10 г и в течении многих лет у меня были не параллельные, а два разных класса преподавания литературы и классное руководство в 9б классе ставшем одним из самых любимых классов для меня, с которым у меня сохранилась дружба до сих пор, как и с большинством классов, в которых у меня было классное руководство. Отношения носили разнообразный характер, потому что, кроме занятий было много дел и связей после уроков. Я вела в 1971 г. литературный семинар, посвященный французской поэзии начала XIX века, которой я тогда увлекалась, впрочем, не только французской и не только поэзии. Я вообще всю жизнь увлекалась поэзией и мои записные книжки исписаны десятками стихов разных поэтов, которые я в дороге учила наизусть: Пастернак и Ахматова, Петрарка, Шелли, Есенин, Курочкин, Баратынский, Вероника Тушнова, Мандельштам, Мицкевич, Брюсов, Камоэнс, Тютчев, Блок, В. Соловьев, Мережковский, Зинаида Гиппиус, Цветаева, Бальмонт, Сологуб, Байрон и т.д. Я их написала в беспорядке, как они были записаны более, чем в десяти записных книжках. Но в 1971 г. я увлеклась Бодлером, Верленом, Рембо, Верхарном и Рильке. Это была поэзия рубежа XIX и XX веков, выразившая предчувствие огромных потрясений и сдвигов. Предстоявших человечеству в ХХ веке, в их катастрофическом трагедийном ракурсе. После Пушкина, Баратынского, Тютчева – любимейших поэтов, я больше всего увлекалась поэзией конца XIX -начала XX веков, которые перечисляются в моем списке. Сразу поразил Артур Рембо, написавший уже в 17 лет большую и основную часть своих стихов, резко обновив поэтический язык поколения. С ним подружился Верлен, бросив ради него даже жену, чтобы бродяжить с Рембо, а потом ранить его, прострелив ему руку. Современники Рембо и его собратья по перу не решались говорить правду о жизни и времени, о которых не боялся открыто писать Рембо. А ведь речь шла о событиях 1871 г., разгроме парижской коммуны и Пер-Лашезе. Жизнь отпустила ему немного лет –37, как Пушкину. Он вошел в литературу как родоначальник французского символизма.
Его друг Поль Верлен оставил в стихах историю своей души, т.к жизнь для него была замкнутым кругом. Свободу пытался найти в бродяжничестве, но нашел успокоение в католическом боге отвернувшись от стремлений к свободе, и свое трагическое отношение к жизни он передает в своей поэзии. Его стихи проникнуты музыкой, изяществом и легкостью, роднящим его с любимым художником Ватто. В конце века его признают «проклятые поэты», посчитав своим родоначальником.
Поэзия Бодлера поражала бунтом, никогда не мирилась с несправедливостью, восставая против окружающего, а потому его посмертная слава превратила его в кумира тех поэтов, которых сам он при жизни отрицал. Он был не только великим поэтом, но и выдающимся критиком. Его поэзия была близка к поэзии Верлена, что тоже отражает историю его болезненной и мрачной душ, глубоко трогающей тонкого читателя.
Помню потрясение, пережитое во время чтения немецкого поэта Рильке. Сумевшего выразить предчувствия огромных потрясений. Неслучайно Пастернак и Марина Цветаева любили его, выразив свои особые чувства в интересной переписке, с которой я познакомилась значительно позже. Имя Рильке стоит рядом с именами Верлена, Бодлера, Блока. Его отличает высокая поэтическая культура, музыкальность речи, духовная широта и способность воспринимать духовные ценности и ненавидеть уродства капиталистической цивилизации. Он любил Россию, считая ее своей духовной родиной.
Влюбившись в этих поэтов я решила познакомить с ними своих ребят, с которыми у меня начались романные отношения, продолжавшиеся и после окончания ими ФМШ№18, когда они стали студентами МГУ, где скучали без меня, то и дело прибегая ко мне в интернат. Все время чувствуя, что им меня недостает. Этот 10 б выпуска 1972 гг. был первый мой выпускной класс. С ними я начала ходить консерваторию на симфонические концерты, купив всем абонементы. Не могу сказать, что это сразу вызвало у них восторг, но я была терпелива в рассказах о тех композиторах, которых мы должны были слушать, постепенно прививая любовь и радость в восприятии музыки, вошедшей навсегда в жизнь большинства моих учеников, о чем свидетельствовала серьезная прекрасная музыка во всех их машинах, на которых они возили меня по Москве и Подмосковью, куда я возвращалась много раз из Израиля, в те же места, где когда-то я бывала с ними в походах, стремясь познакомить с русской историей и поразительной по красоте русской архитектурой и культурой. Об этой странице интернатовской жизни, через которую я провела все свои классы, так как очень любила походы, я хочу рассказать особо, т.к. во всех моих классах походы осенью, весной и летом играли особую роль, пробуждая в ребятах любовь к истории и архитектуре, т.к. нередко им самим приходилось быть историками и экскурсоводами во время наших путешествий, вокруг которых собирались люди послушать их рассказы, самостоятельно путешествовавшие по интересным историческим местам. Все наши походы были исключительно знаменательными, позволяя увидеть прекрасные усадьбы, связанные с великими деятелями культуры и литературы, такие как Архангельское, Останкино, Кусково, Покровское-Стрешнево, где открылись музеи еще в 1919 г., потом Дмитров, Загорск, Коломна, Звенигород, Истра, Серпухов, отличавшиеся великолепными архитектурными комплексами, являясь памятниками национальной культуры. В Звенигороде не могли не поражать фрески начала XV века и произведения великого Андрея Рублева и художников его школы; Преображенская церковь XVI в. В селе Остров или пятиглавый храм, выстроенный в XVIвеке, при Борисе Годунове в Больших Вязёмах. В Уборах нас встречала одна из вершин зодчества Бухвостова XVIIв.– Спасская церковь. В Дубровицах возле Подольска на высоком берегу реки Пахры не могло не восхищать еще одно уникальное создание русской архитектуры 1690-1704 гг.– церковь Знамения, сплошь покрытая резьбой, в усадьбе Б. Голицина – «дядьки» Петра Первого. Все эти дивные по красоте церкви были непременно органично вписаны в великолепную природу, развивавшую в ребятах тонкий эстетический вкус, что было несомненно очень важно всегда для меня, как воспитателя, соединявшего все в единую систему воспитания. Что касается Троице-Сергиевой лавры XVI-XVII веков, то в этот историко-архитектурный музей-заповедник я водила свои выпускные классы накануне экзаменов, проводили ночь возле дивного озера, окруженного лесом, а на следующий день после обеда отправлялись в Троице-Сергиевский монастырь, участвуя в вечерне в трапезной или в Успенском соборе. Именно здесь, в Троицком соборе XV в. работал русский гений Андрей Рублев, написавший свою знаменитую «Троицу», перенесенную в Третьяковку. Была я с ребятами и в великолепном ансамбле Иосифо-Волоколамского монастыря XVII в., созданном замечательными мастерами И. Неверовым, Т. Игнатьевым и Я. Бухвостовым. Это очень красивый ансамбль с шатровыми нарядными башнями и монументальными воротами с арочным проездом. Все эти путешествия с разными классами преследовали много разных целей и не только эстетического, но и духовного воспитания. Мне хотелось пробудить в них веру в Бога. Ведь я раскрывала им содержание фресок и икон, связанных с Евангелием и Ветхим заветом.
В усадьбе Вяземских Остафьево, где нередко гостил друг князя Вяземского А.С. Пушкин, чей бюст среди других находится в прекрасном саду, бывали и другие поэты и писатели, дававшие повод к разговору о них и о литературе. Построенный в начале XIX в . архитектором И. Старовым, он был типичен для стиля классицизм.
В одном из походов мы посетили усадьбу Середниково 80х годов XVII Iвека, где жил М.Ю. Лермонтов, интересную в качестве памятника архитектуры, связанного тоже с архитектором И. Старовым, уже упомянутым выше. Это прекрасная усадьба окружена живописным парком, который раскинулся на склонах, ведущих к пруду.
По дороге в Звенигород всегда посещался великолепный архитектурный ансамбль Введенское с центральной усадьбой, украшенный колоннадной галереей. Создателем ее был выдающийся архитектор Н. Львов и связано Введенское с жизнью и творчеством большого художника Борисова-Мусатова, именно здесь создавшего много своих работ. Список можно продолжать такими замечательными местами как Марфино, где сохранилась церковь Рождества, усадьба Суханово с мавзолеем Волконских, главным зданием в стиле классицизма и скульптурой «Девы с разбитым кувшином», Абрамцево – некогда центр литературных и художественных сил русского общества: Истра, с ансамблем Ново-Иерусалимского монастыря, где работали Я. Бухвостов, В. Расстрелли и К. Бланк; Мелихово, где жил А. П. Чехов и музей-усадьба «Поленово», принадлежавшая большому художнику Поленову. Все походы становились прецедентами для большого серьезного разговора о поэтах, писателях, художниках, скульпторах, расширявших познания ребят, их интересы, эстетические вкусы, любовь к природе и своей стране, любовь к истории России.
Все это были двухдневные путешествия с одной ночевкой с субботы на воскресенье. А по окончании 9 класса я отправлялась ребятами в путешествие на 10 дней, а стало быть объектов было много, т.к. чаще всего они находились в районе Золотого кольца или каких-нибудь важных исторических и культурных объектов, таких как район Бородино-Можайск, куда я взяла роман Л.Н. Толстого «Война и мир», где, сидя на батарее Раевского, мы зачитывали все, что происходило в Бородинском сражении. Это было захватывающе интересно. Путешествиям можно посвятив еще не одну страницу. Но я пожалуй, сделаю остановку, только упомянув о путешествии на Селигер, о плавании по Волге с остановками в Угличе, Ярославле, Тутаеве, Ростове (Ростов Великий (Ярославский) расположен на о. Неро), Борисоглебске, Улейме, Рыбинске, Пошехонье Володарском. Это был поход с выпуском 1982-1984 гг., весь зафиксированный в целой тетради-дневнике где на каждый день был свой летописец, тщательно записывший все подробности. Перед походом я создала нравственный кодекс идущих в поход, с которого начиналась эта толстая тетрадь, оформленная подробно фотографиями. Пожалуй, я его запишу и здесь.
• Не унывай и не кисни.
• Если тебе трудно или ты устал, не хнычь и не наводи тоску на других.
• Будь бодр и весел.
• Будь внимателен ко всем.
• Незамедлительно приходи на помощь.
• Думай о других больше, чем о самом себе.
• Любую обязанность в походе выполняй четко и весело, без напоминаний.
• Ко всему интересному проявляй внимание и любознательность.
• Воспитывай в себе живой интерес к истории своей страны, ее культуре.
• Научись видеть красоту мира и беречь ее.
Научись общаться и испытывать радость от общения с друзьями.
По сути этот кодекс был постоянным правилом для всех моих ребят, расшифрованный в моем рассказе о походах и отношениях с ними.
Я пишу обо всем это подробно, потому что мои отношения с учениками во всем их многообразии были частью моей жизни. Однако, задержавшись на походах и путешествиях, связанных с разными классами и годами их проведения, я отвлеклась от своего первого любимого выпуска, к которому хочу вернуться, так как с ним у меня происходили достаточно важные события, вошедшие в мою жизнь.
Итак, я рассказывала о литературном семинаре, посвященном французской и немецкой поэзии начала ХХ века, завершив которую, я продолжила семинар, посвятив занятие гётевскому «Фаусту», которое будет предшествовать занятиям, посвященным удивительному роману Булгакова «Мастер и Маргарита», с эпиграфом из «Фауста», который. После долгого лежания в столе, в конце 60х гг. обрел право на появление в печати, сразу захватив всю читательскую публику. Увлечение эти романом, отличающимся особой формой, которая не укладывается «в обычную иерархию жанров», как сказал о нем замечательный литературовед В. Лакшин, продолжается уже более 35 лет, т.к режиссеры многих театров стараются перевести его на сцену. А в 2006 г. гениальный кинорежиссер Владимир Бортко перевел его в кино, сделав десяти серийный фильм, поразительно точно и талантливо переведя блеск выдумки и свободу фантазии Булгакова на экран, от которого невозможно оторваться, так легко и органично события, связанные с разными временами истории, с присутствием мистики и религии двухтысячелетней давности и в то же время передаваемые с житейскими подробностями, в которых все его герои, независимо от того, являются ли они его современниками или явились из вечности, легко сосуществуют друг с другом, живя каждый по своим законам. Это сейчас я живу рядом с любимым Ершалаимом-Иерусалимом, по которому водила сотни экскурсий, зная этот город почти наизусть, как знаю и другой любимый мой город Москву, в которой жила почти 30 лет, и о котором с радостью вспоминаю, потому что там находилась ФМШ №18, где я проработала 17 лет, ровно столько, сколько я уже живу в Израиле, и где и сейчас живут мои друзья- ученики. А Булгаков соединил эти совершенно непохожие друг на друга город Мастера Москву с городом Понтия Пилата и Иешуа Га Ноцри Ершалаимом, ознаменовав связь времен и единство человеческой истории. Не случайно, приехав в Москву в конце июля 2006 г., я отправилась на Патриаршие пруды, а потом во двор, где появился симпатичный литературный музей М. Булгакова, и в глубине двора давно существует дом-музей Булгакова со стенами над лестницами, ведущими к плохой квартире № 50, где жили Булгаковы и герои его романа «Мастер и Маргарита» со стенами, расписанными фанатами писателя на темы этого романа, ставшего культовым, и производя неизгладимое впечатление. В этой же квартире писался роман «Белая гвардия», герои которого проживали на Андреевском спуске №12 в дивном златоглавом Киеве, где когда-то начиналась жизнь писателя, а теперь там музей «Дни Турбиных», в котором я побывала в 2005 г, спустившись к нему от великолепного Андреевского собора, построенного великим Растрелли, по крутому спуску.
Опять же все началось с увлечения Булгаковым, чьи ненапечатанные вещи были прочитаны одна за другой, открыв талантливого драматурга и прозаика –автора несомненно незаурядной русской прозы, сразу вошедшего в ряды классиков русской литературы и создавшего своеобразную летопись литературы. Но и на фоне всего написанного, его «Мастер и Маргарита», населенные разноголосой толпой, одетой в костюмы разных веков и народов, как опять скажет любимый мной В. Лакшин, займет особое место. Должна сказать, что прочитала я и массу литературы, написанной о М. Булгакове. Это были не только несколько работ В. Лакшина, но и М. Гуса, И. Виноградова, Л. Скорино, А. Берзер, О. Михайлова, П. Палиевского, Э. Миндлина, П. Маркова. Мне хотелось сопоставить свои впечатления от серьезно прочитанного с мыслями и взглядами критиков и литературоведов, как это я делала всегда, в то же самое время уловить то, что проскочило мимо меня, оказалось незамеченным. Владимир Лакшин мне оказался очень близким своей основательностью, с которой он очень подробно рассматривает значительность и бессмертие героев. Разбирая такие понятия, как честь и бесчестие, трусость и страх, веру в закон справедливости как основу жизни, и правый суд, неизменной возмездие злу и непременное воздание за добро. У него всегда торжествует добро и справедливость, достигающиеся колдовским путем. В этом романе все так важно, что я непременно должна была донести до ребят эти мысли, как и исчезновения людей, характерную для 30х годов.
Однако они достигли возраста, когда в их жизни вошла любовь, заставив кого-то уже страдать или передать страхи своим матерям, искавшим у меня помощи. Ко мне была неравнодушна целая группа ребят, относившихся очень ревниво. Я ходила с ними в музеи и в консерваторию. Кино, а потом либо предлагала писать сочинение, либо обсуждала сразу, т.к. мы, как правило, ходили на серьезных, выдающихся режиссеров ХХ века, таких, как Тарковский, Антониони, Бертолуччи и других, потому что и здесь я приучала их к самым талантливым мастерам. Мне с ними было очень хорошо и интересно. Но вот в школе началось соревнование за первенство во имя поездки в Венгрию. Мой класс был несомненно лучшим, вот только классный руководитель с неудачной пятой графой, что послужило несомненной причиной неприсвоения моему классу первого места, доставшегося 9а классу, который был на порядок ниже моего 9б класса. В знак возмущения и протеста мои ребята решили отправиться на уроки, оставив беспорядок в спальнях, за что все получили двойки за чистоту. Казалось бы, такая мелочь, эмоциональный бунт… Но я подошла иначе к оценке этих событий. Войдя в класс, я внимательно посмотрела на ребят и с некоторым презрением в голосе спросила: «Значит вы жили в чистоте до сих пор только потому, что за это полагалась награда? Награда досталась другим, и теперь вы решили жить в грязи и беспорядке? Лично я считаю такое решение беспринципным, а потому, вернувшись после уроков, вы приведете все комнаты в порядок, от которого не будете отходить никогда». Ребята не могли не понять меня и не посчитаться с моей реакцией, хотя что-то произошло, и я вынуждена была поставить неуды по поведению нескольким ребятам, самым любимым, по сути осудив себя на очень тяжелое лето, потому что не знала куда вернусь и возобновятся ли наши прошлые отношения. Я написала сказку, посвященную моим ребятам, конфликту и моим отношениям с ними. В сказке мои ученики стали деревьями, а я превратилась в садовника. Процитирую самый острый момент конфликта. «Однажды садовник вздумал их пересадить. Видя в этом необходимость и пользу для деревьев. Но он допустил ошибку, не посоветовавшись с деревьями, не разъяснив им своего решения, и они взбунтовались, не желая подчиняться распоряжению, которое, как им казалось, ущемляло их самолюбие, посягало на самостоятельность и свободу выбора своих соседей, уязвляло чувство собственного достоинства. О, как благородно вознегодовали деревья: ведь они не какие-нибудь пешки на шахматной доске, которые могут быть переставлены куда угодно, по желанию играющих, а породистые деревья! И как смеет садовник не считаться с ними и их желанием все оставить неизменным?!? Увы! Бунт оказался нешуточным, ибо требованию садовника деревья так и не подчинились. Положение садовника было довольно трудным. Но он подумал: “Можно ли обижаться на них всерьез? Конечно, нет. Взявшись руководить юными, будь терпелив и добр, не давая гневу овладеть собой. Будь мудр и умей выйти из любого положения – и ты будешь победителем!”».
В эти времена я была занята еще одним писателем конца XIX-XXвеков –Леонидом Андреевым, прочитав в Ленинке ряд его произведений, в их числе «Анатема», повествующая о трагедии мысли, является сложным, символическим и философским произведением. Но это произведение и о Давиде Лейзере- носителе любви, которой очень мало в жизни, а потому его раздавила толпа, стремящаяся к личному довольству, хотя Давид с его любовью достиг бессмертия. Затем был «Иуда Искариот и другие» , которому очень кстати подходят слова из Ницше: «Остерегайтесь добрых и справедливых! Они охотно распинают тех, кто додумается до своей собственной добродетели – они ненавидят одинокого». Преступление – предательство Иуды Искариота вот уже 2000 лет считается самым чудовищным. И его всегда изображают одинаково: иуда предает своего учителя Христа из-за алчности, получив за него 30 серебряников, хотя и потрясен этой ничтожной суммой. Он всегда вызывал ненависть и презрение. И вдруг Л. Андреев решил стать его адвокатом и защитником. И хотя Андреев идет проторенными дорогами в обрисовке лживого, уродливого клеветника и притворщика, он утверждает, что Иуда непрост, он не обычный предатель, когда осмеливается шагнуть в темную бездну испытания. Он умен и слишком хоршо знает человеческую природу, а потому уверен, что в минуту опасности все ученики Христа побегут и спрячутся, как они сделали в самом деле, и явятся, когда нужно будет Иисуса класть в гроб. Сам же он долго мучается, прежде чем предать Христа во имя его славы. Но, предав его, он понимает, что «жертва – это страдание для одного и позор для всех!» По сути все ученики, бежавшие и предавшие учителя вели себя недостойно, а Иуда повесился на сосне над обрывом. Весьма любопытен еще один рассказ на евангельскую тему - «Элиезер» о воскресении Лазаря. Горький неслучайно говорил о редкой для оригинальности и редком таланте Леонида Андреева, которого я прочитала достаточно подробно и с удовольствием, не забыв и его ирреалистические драмы, отличающиеся символизмом, но в большей степени экспрессионизмом; как и огромную литературу о нем, чтобы сделать его творчество темой будущего литературного семинара.
Но за дверью интерната и Ленинской библиотеки кипела жизнь. В 70-е годы начались выезды в Израиль, хотя очень незначительные. Были и "изобретения", вроде «самолетного дела», аресты сионистов, их демонстрации в качестве «отказников», голодовки требовавших разрешения на выезд в Израиль. В 1971г. в Брюсселе происходит Всемирная конференция еврейских общин, потребовавшая от советских властей свободы эмиграции евреев. Эта конференция дала результаты, т.к. именно в 1971 г. больше 13000 людей получили выездные визы, хотя в СССР появилось такое понятие как «отказ», когда люди, подавшие заявление и получившие отказ, оказывались без работы, превращаясь в «отщепенцев» для «совков». Однако люди, настроенные на отъезд, не молчали, получив поддержку на Западе. И вот в 70-е годы каждый год увеличивается количество евреев, получающих визы на выезд. Моя младшая сестра со своей семьей тоже решила уехать. Мой отец-коммунист не желал слышать об отъезде дочери, задерживая ее, т.к. на документах нужно было получить его подпись, которую он не ставил довольно долго и Лиля – моя сестра смогла выехать только в 1975 году. Все это происходило в Черновцах, далеко от меня. Меня мало интересовал тогда Израиль. К тому же, я работала в лучшей школе СССР, советском «Царскосельском лицее», мне было интересно, ведь я жила в Москве, где было столько увлекательного и важного для меня, без чего моя жизнь была немыслима. Я жила несомненно в интереснейшем городе мира, где были лучшие в мире театры, которые я очень любила, не пропуская ни одного значительного спектакля, где было много блестящих, широко известных в мире музыкантов, которых я слушала в Большом зале Консерватории, зале Чайковского и на других подмостках. Я любила московские музеи, особенно Третьяковку и ГМИИ им. Пушкина. Я жила рядом с обожаемым Питером, куда ездила каждые полтора-два года, чтобы походить по музеям и театрам, т.е. жизнь была переполнена духовностью, с помощью которой можно было преодолеть все трудности, преследования и конфликты с партийной администрацией, для которой я всегда была чужеродным элементом. Я должна была 17 дет проработать в ФМШ №18, чтобы созреть для мыслей об Израиле. Впрочем, об этом еще нескоро.
Нужно сказать, что США очень хотели помочь советским евреям в борьбе за выезд, требуя прекратить преследования их. А когда в 1975 году в Хельсинки подписали Заключительный акт совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, СССР заставили подписать соглашение о соблюдении прав человека. Это потребовало создания групп, которые должны были следить за соблюдением Хельсинских соглашений. В Москве в 1976 г. 17 ноября проводится пресс-конференция, посвященная предстоящему симпозиуму о «Еврейской культуре СССР», что вызывает отрицательное отношение властей вплоть до заявления ТАСС о том, что организаторы «разжигают рознь между народами СССР», а в «Известиях» появляется статья «Формула предательства». Конечно, начались обыски активистов, запреты на выездные визы, что сократило число участников пресс-конференции до 100 человек, в числе которых был и академик А.Сахаров. В СССР нарушали права человека, что осуждалось во всем мире. Наиболее заметные активисты были арестованы, однако тут и там происходили демонстрации протеста, требующие выдачи виз в Израиль. В 1979г. получили визы на выезд 51 333 человека. Это было самым большим числом выехавших из СССР еще до начала перестройки. Но в декабре того же 1979г. Советы ввели свои войска в Афганистан, обострив и ухудшив свои отношения с Западом. Воспользовавшись ухудшением международного положения, председатель КГБ Андропов решил подавить все виды оппозиции, резко ужесточив внутреннюю политику и резко сократив выдачу разрешений на выезд. Вот такой была общая политическая обстановку, в которой жили мы, жила ФМШ№18, на атмосфере и обстановке которой скоро скажется все происходящее за ее дверями и стенами. Что же касается меня, то моя независимость и неуправляемость, жизнь в определенной обособленности не могли не раздражать мою администрацию, как и некоторых сотрудников, всегда готовых прийти на помощь ей всякого рода доносами. Я достаточно хорошо разбиралась в людях, а потому избегала всякой близости с ними ради осторожности, дабы самой не оказаться причиной ненужных неприятностей… Описывая события, имевшие место быть в России в 70е годы, я неслучайно несколько забежала вперед, чтобы не дробить их, а дать цельную картину.
Теперь я могу вернуться в ФМШ №18, в свой любимый класс, уже ставший 10ым после конфликта и достаточно тяжелого лета переживаний и незнания «что день грядущий мне готовит». Начало года было несколько настороженным, но настороженность эта прошла достаточно быстро, восстановив те доверительные отношения, которые существовали в 9ом классе. Мои ребята увлекались литературой, многие стали писать стихи и издавать литературный журнал, к сожалению, утерянный, т.к. там были довольно приличные стихи, принадлежавшие будущим профессорам и докторам наук. Наша жизнь продолжала быть столь же интересной, интенсивной и яркой, но в нее вошла «Таганка», правда, не для всех. Два моих ученика- Шурик Х. и Юра Ш. увлеклись театром и стали просить разрешения пойти на ночь в театр, чтобы занять очередь за билетами. По правде, мне было страшно отпускать их, и это было просто преступлением, но они меня уговорили, тем более, что уходили за билетами на «Гамлета» Шекспира с Высоцким. Однако, немного об этом удивительном, прославленном театре, чье начало восходит к 1963 г., когда Щукинское училище заканчивал необычайно талантливый курс с А. Демидовой, З. Славиной, Б. Хмельницким и др., а их дипломным спектаклем стал «Добрый человек из Сезуана» Б. Брехта, по сути, ставшим и первым спектаклем театра на Таганке. Его режиссером был Юрий Любимов, ставший главным режиссером театра, в который пришел В. Высоцкий в 1964 г., т.е. к самому началу, определив лицо театра вместе с самой умной, талантливой, интеллигентной, натренированной и музыкальной труппой, в которой ряд актеров прекрасно владеют пером, являясь авторами книг. Увидев сразу после рождения театра первый спектакль «Добрый человек из Сезуана», я поразилась новому сценическому языку, необычайному стилю, отличавшему театр на Таганке от всех остальных, а главное, политической запальчивостью, которая не могла не задевать. Родившись в 1964г., после ухода Хрущева вместе с оттепелью, при Брежневе, который старательно возрождал сталинский культ, театр противостоял пошлости нового режима, завоевав неизбежную популярность и любовь среди всех вольномыслящих интеллектуалов. Любимов создал политическую программу, которая опиралась на замечательную эстетическую программу, способствовав долгой популярности театра, куда с большим трудом можно было попасть. Великолепными были поэтические спектакли, отличавшиеся огромным зарядом энергии, и спектакли, сделанные по прозаическим произведениям или по классике. Все они отличались мощью, тем более, что там неожиданно появлялись поразительные актеры, выделявшиеся из хора своим особым голосом, характером, артистической индивидуальностью. Я, конечно, посмотрела большую часть спектаклей на Таганке, не без помощи моих учеников. И вот Любимов поставил «Гамлета» с Высоцким в главной роли. Это был, по всему, новаторский, особенный, трагический спектакль, в котором совершенно отсутствовал театр Ренессанса. Весь спектакль построен на импровизациях актеров, где нет ничего привычного, начиная с огромного плетеного занавеса, заполнявшего все пространство сцены, но то и дело бывшего в движении. Высоцкий- Гамлет – юноша в джинсах и свитере, мечущийся по сцене, сгорая от позора, связанного с убийством отца и замужеством матери за убийцей его. Все действие происходит в метафизическом ночном пространстве, когда рождаются заговоры, убийства, мрачные дела, доносы…
Гамлет Высоцкого – глубоко трагическая, одинокая фигура: «я один, все тонет в фарисействе» – это лейтмотив образа. «Гамлет» на Таганке – огромное театральное событие, увиденное мной на премьере весте с моими ребятами, Шуриком и Юрой и благодаря им ставшее событием, которое я помню до сих пор, т.е. через 35 лет! Я видела «Гамлета» режиссера Гончарова в театре Маяковского с Марцевичем, режиссера Козинцева в кино со Смоктуновским, режиссера Тарковского с Солоницыным в театре Ленкома. Все эти работы были интересными, но лучшими Гамлетами были Иннокентий Смоктуновский и Владимир Высоцкий. Добавлявший в роль необычность внешнего облика и манеру речи Высоцкий-Гамлет, юноша с гитарой в руках, преданный близкими людьми, попадающий в мышеловку, страстен, его хриплый голос выражает ярость, а молчаливая тоска – безысходность, потому что он играет или проживает интеллектуальную драму, приводящую к затмению рассудка. «Гамлет» на Таганке превращается в притчу. Мне повезло увидеть Высоцкого почти во всех спектаклях, кроме «Галилея» Брехта, ставшего его рождением и «Пугачева», где он играл Хлопушу. Но я видела его в эфросовском «Вишневом саде» Антона Чехова, где он блестяще играл Лопахина, произнося все слова героя, как принадлежащие ему лично. Поразительно элегантный в белом с иголочки костюме, он не говорил, а можно сказать, декламировал прозу Чехова, как стихи. Его Лопахин был больше интеллигентом, чем купцом, человеком значительным и неординарным. Не случайно и сам Чехов считал его центральной фигурой в пьесе. Высоцкий наполняет роль Лопахина своим человеческим недюжинным темпераментом, делая эту роль трагической вместе с великим Анатолием Эфросом. Эта роль сделана на пределе самоотдачи, поражает своей значительностью, которая никогда не покинет память зрителя, видевшего эту предпоследнюю роль Высоцкого. Его Свидригайлова я уже не видела, к великому сожалению, т.к. билет на «Преступление и наказание» мне достали уже после его смерти в 1980 г. Высоцкий был не только актером, он был замечательным поэтом и великолепным певцом, как никто другой выразившим в стихах и песнях то драматической время, которое выпала на нашу долю. Его трагический уход из жизни создавал пустоту, которую некем заполнить. Но его голос по-прежнему звучал, раздаваясь из разных окон, что говорило о том, что он жив и не забыт. Он мой современник и мой ровесник, чье детство пришлось на войну в бараке в бараке у меня, у а него в системе коридорной «на тридцать восемь комнаток всего одна уборная». Снесенная Москва осталась только в его песнях. Его военные песни потрясают, как и «Охота на волков», которая порождала ассоциацию с охотой на людей, на человека, обложенного со всех сторон.
Итак, Высоцкий – поэт моего поколения шестидесятников, чью ярость попавших в западню, он страстно и с болью передает в своих великих песнях и с неподражаемым юмором рассказывает, точнее, разыгрывает в своих песнях наши беды, создавая целый сюрреалистический театр теней. Последняя песня принца поэтов, каким был Высоцкий –«Кони» - его последнее слово. Владимир Высоцкий оказал огромное влияние на миллионы своих современников, став важной частью их жизни, да и вообще нашего времени, о котором я пишу.
Моим ученикам еще предстояло все это узнать и понять. А пока были счастливые интернатские годы под моей опекой с поэзией, литературно-музыкальными вечерами и походами в большой зал Консерватории.
Приближался конец 10го класса. Мне то и дело приходилось ездить в Павловский Посад. Куда я возвращалась нередко поздно ночью, если не оставалась в интернате, пережив даже одно нападение, приведшее меня в шок. Сохранилась запись о таком возвращении в моем дневнике: «Первый час ночи. Я покидаю электричку, которая привезла меня в Павлов-Посад, маленький подмосковный город, где я живу уже десять лет. Глубокая осень. Еще две недели и начнется долгая, холодная зима. Пока же держится плюсовая температура. Я выхожу из теплого вагона и на меня набрасывается злой ветер с дождем и снегом. Холодно, сыро, неуютно. Ветер швыряет в лицо снежинки и их прикосновения, как мгновенные уколы иглы, которая выводит на коже какой-то беспорядочный рисунок невидимой татуировки. Все автобусы кончили свою работу. На привокзальной площади пусто. Никто не ждет. Приходится идти пешком через весь город, пронизываемый ветром и сыростью. Я поглубже надвигаю шляпу на лоб, поднимаю воротник и смело пускаюсь в путь навстречу дождю и снегу, немилосердно хлещущих меня по щекам. В такую погоду особенно чувствуется одиночество. В такую погоду очень приятно сидеть в теплой и уютной комнате. А я как ни странно люблю непогоду и мне радостно встречаться с ней лицом к лицо. Пусть ветер опалит кожу, а колючие снежинки мешают глазам смотреть на глянцевую дорогу, когда косыми холодными нитями провисает надо мной дождь. Все равно я буду идти вперед, потому что я несу в себе тепло, которому не страшны ни грозы, бури, ни холода». Эта запись сделана 5 декабря 1971 года, свидетельствуя об оптимизме, присущем мне, хотя я по-прежнему оставалась одна, не очень откликаясь на попытки ухаживания, которых было достаточно и в Ленинке и за ее пределами, когда происходили неожиданные знакомства...
С.М.Ойшпиц
|
